Для Анны Т.

Еще один перевод с галисийского языка, на этот раз рассказ Исабель Фрейре, известной галисийской журналистки и писательницы, автора детских и юношеских книг (таких, как «Глуб против Блефа», «Глуб, удивительная рыба-еж»).

Перевод размещен с любезного согласия автора.

Для Анны Т.

Я знаю, что ты собираешься сделать. Я слежу за тобой. Уходи отсюда.

Анна в растерянности несколько раз перечитала содержание записки. Войдя в офис, она обнаружила ее на столе, в конверте, на котором стояло лишь: «Для Анны Т.» И это была она, Анна Турнес. Здесь больше никого не было с таким именем. Она осмотрела конверт и торопливо вскрыла его, полагая, что найдет внутри сообщение от начальника или от секретарши. Ни адреса, ни марки не было – ничего, что указывало бы на отправителя.

Анонимка! Вот нелепость! Она уже собиралась выбросить записку, но еще раз пробежала глазами по загадочным словам, вырезанным и не очень аккуратно наклеенным на белый лист бумаги. Яркие цвета букв странно, как-то по-детски смотрелись вместе. Но само содержание письма, конечно же, совсем не было невинным. Кто-то хотел напугать ее анонимкой.

Она ненадолго задумалась, пытаясь представить себе, как руки, составившие этот пазл, предназначенный именно ей, выбирали подходящие буквы, терпеливо, может быть даже театрально приклеивали их. Мужские руки. Она подскочила от внезапной мысли и подняла взгляд, чтобы осмотреться. Все было как всегда в помещении, которое она уже так хорошо изучила за эти пять лет. Пять лет она входила сюда в одно и то же время, за пять лет движения ее стали механическими, они были одними и теми же, вначале очень неуверенными, но потом приобрели твердость и быстроту опытной чиновницы. Никто не помог ей в первый день, как обычно помогают новичкам, хоть коллеги и поздоровались и пожали ей руку. Никто не помог, потому что в тот день было много работы, да и погода выдалась жаркая, все ходили обессиленные.  Потом о ней забыли, как это всегда с ней и случалось.

Анна сжилась со своей невидимостью. Так было всегда. В школе девочки не приглашали ее на свои дни рождения, а потом говорили: «Извини, Анна, я про тебя забыла». Ей было больно, но она улыбалась и отвечала, что ничего страшного, что она понимает. Понимает что? В одиночестве своей комнаты она размышляла над подходящим ответом, о том, что надо было ответить той дуре, и давала зарок со следующего дня стать новой Анной, более язвительной, более гордой. Слезы усыпляли ее, сон прерывал размышления и возвращал застенчивость и храбрую улыбку, которой она каждый раз встречала окончание учебного года, когда монашки награждали ее кротость грамотами, а не золотыми и серебряными медалями, которые прикрепляли к блузкам других учениц, шепча таинственные слова и по-заговорщицки улыбаясь.

Да, всегда было одно и то же. Это была не антипатия, а простое безразличие. Она замечала его сразу же, как только ее представляли. Она пыталась вести себя раскованно и улыбалась, постоянно улыбалась, но, по мере того, как она говорила, что-то появлялось в манере обращения с ней собеседников, какое-то пренебрежение, у них пропадал интерес к ней самой и к ее словам, которые становились как будто вязкими и не желали сходить с языка. Она видела себя их глазами: «Ну и занудная особа! Как её там зовут, черт возьми?» Она не выдерживала, видя свой образ в их зрачках, и спешила закончить разговор, торопливо прощалась, чтобы сбежать, вернуться в гостеприимный мир своей комнаты, к родителям, к выдуманному дневнику – прибежищу фантазий роковой женщины. Потому что Анна мечтала быть грозной, прекрасной, безжалостной. Она наблюдала за успешными женщинами, и все они были такими (разве нет?), они насмешливо смотрели на мир. Да, это было так. Она репетировала самодовольную улыбку, следя за своим отражением в зеркале. «Так, неплохо,» – подбодряла она себя. Однако результата это не давало никакого: избранными, популярными, любимыми были другие девушки.

Она не ходила пить кофе с коллегами по офису, потому что никто ее не звал, а она была слишком гордой, чтобы напрашиваться, и слишком робкой, чтобы пойти в одиночестве. Так что, когда наступал час перерыва, она делала вид, что погружена в работу и опускала взгляд, чтобы никто не догадался, как она жаждет быть такой же, как они, одной из них.

«Я слежу за тобой».

В животе защекотало от возбуждения... «Я слежу за тобой». Она представила себе уставленный на нее взгляд ‒ из тех, что пронзают тебя, не раня, горящие ненавистью глаза, (да, ну и что!), которые не отрываются от нее, когда она встает, чтобы сделать фотокопии, которые следят за тем, как она разговаривает с консьержем Шерманом, за ее движениями, когда она открывает ящик стола или надевает пальто, собираясь уходить. «Я слежу за собой»... эти глаза должны были обнаружить, что когда ей грустно, то она не красится, потому что на нее находит апатия, и надевает что попало, при этом неважно, что одежда старая или ей не идет. Эти глаза должны были заметить, что иногда, наоборот, здравый смысл уступает натиску сумасбродного оптимизма, в порыве которого она ведет себя, как кокетливая девочка-подросток, мечтающая о волшебном будущем для себя, только для себя, потому что она добродетельная и очаровательная принцесса. И идет в парикмахерскую, и надевает новые вещи, и покупает бутылку воды, ведь пить воду – полезно для кожи.

Анна Т. выпрямилась, включила компьютер и подождала, пока откроется программа, чтобы начать работать, как обычно. Но в это утро все было по-другому. Осознание того, что за ней следят, обострило ее ощущение собственного тела: она чувствовала, как нежная и бархатистая кожа, подобно пене, облегала острые плечи, как кровь, придающая румяность ее щекам, бурлила в венах и как пальцы в мягком ритме постукивали по клавиатуре компьютера. Да, таким было то утро, не похожее на все остальные в ее жизни.

Мужчины в офисе раньше казались ей обыкновенными. Они были примитивными, толстыми, носили белые носки, на поясах у них позвякивали ключи, а зубы были в пятнах... такие приметы делали их простыми коллегами по работе, в которых не было никакой тайны. В те моменты, когда давнее уныние из-за собственного одиночества лишало ее покоя, она повторяла сама себе, что они гроша ломаного не стоили. Но теперь... кто из них был способен таить в себе это ни на что не похожее и неотвязное чувство – чувство отвращения? «Никто, – покачала головой Анна, – это невозможно.» Однако затылком она ощущала на себе пристальный взгляд, он был там, позади нее.

Не оборачиваясь, она могла слышать голос Хуана. Да, может быть, это Хуан, с голосом, пронизанным темными полутонами и низкими и слегка высокомерными нотами, подобными скрипу древесины и канатов на паруснике, который плывет по неведомым землям, испускающим ароматом рома и корицы, ритму, который укачивает женщину на борту, как колебания водорослей на киле лодки, и оставляет на губах соленый вкус пота.

Да, Анна желала, чтобы это был молчаливый Хуан, который однажды принес ей профсоюзный журнал и рассказал ей о забастовке временных служащих буреподобным голосом. Нос у него был самый крупный из тех, которые Анна видела в своей жизни, и он придавал ему очень мужественный вид. Она приняла участие в забастовке, думая о Хуане, с нетерпением ожидая одобрительного, товарищеского жеста, но Хуан, похоже, ничего не заметил.

«Уходи отсюда».

Он притворялся. Теперь она понимала. Разве не всегда получается так, что любовь подпитывается мыслями в тишине и сдерживает любой свой порыв в присутствии любимого человека? Она так часто представляла себе столь романтичную возможность существования тайного поклонника, что обнаружение его в реальности ее не удивило. «Уходи отсюда». Слова выстраивались в голове Анны подобно ране, нанесенной безответной любовью. Уходи, Анна, уходи отсюда! За ее спиной Хуан, наверное, ждал реакции на свое желание ‒ столь сильное, что оно пульсировало в словах «уходи отсюда». Они были не анонимной запиской, а любовным письмом Хуана.

«Обернись, Анна, – услышала она свой внутренний голос, – наберись храбрости и брось ему вызов взглядом, скажи ему, что понимаешь его неуверенность, покажи ему, что ты достойна такой страсти»:

Там, где кончается рвение, что требует господина для своего образа

И подчиняет свою жизнь жизни другого

И нет иного горизонта, кроме глаз напротив.

Стихи Сернуды, которые столько раз приносили ей, одинокой женщине, утешение в тоскливые ночи, теперь пришли ей в голову, как спасительное заклинание.

Наконец Анна Т. обернулась. Выражение лица ее было мечтательным, вся она дрожала от предчувствия, наконец-то она стала существовать для других. Хуан поднял глаза. За его спиной, за одним из столов у окна, раздался хохот, смешавшийся с кокетливыми возгласами возмущения «ну и глупая шутка!» одной из девушек. Весь офис наполнился смехом. «Это была шутка!» – кричали все. «На свободе разгуливает убийца! Незамужние девушки, осторожнее!» – раздался чей-то насмешливый голос. Все сравнивали свои анонимки с веселостью проказливых школьников во время перемены, с веселостью подруг-заговорщиц. «Я так и знала,» - подумала про себя Анна Т. со спокойным и безропотным выражением лица. Она потихоньку выкинула анонимку и притворилась, что поглощена работой. Наступило время пить кофе.